Данная статья представляет собой, собственно говоря, ликбез в области классической философии истории, осуществляемый, так сказать, с использованием отечественного материала. Вообще, задумав что-то писАть, я обычно вкоре расхолаживаюсь благодаря осознанию неизбежности чтения долгой занудной лекции о вещах хоть и нетривиальных, но всё же слишком для меня не новых. Встретив же на интернет-страницах статью господина Широпаева, я вдруг увидел, что вроде бы можно теоретическое занудство преподать просто в ходе изложения конкретного материала, легко и как бы исподволь. Так возник замысел, в осуществление которого, однако, вмешалась проза жизни, из-за временнОй задержки свежесть восприятия была утрачена, и занудство, а также всякое слишком явное доставание из рукава тузов (заготовленных, хоть и не фальшивых) в изложение проникли. Тем не менее, я думаю, высказано достаточно и в плане общего просвещения умов... и в аспекте содержательном. Всё же на этом самом НАШЕМ материале принципы обоих великих учителей как-то уж подозрительно приходят к гармонии и взаимно друг друга дополняют, просто заставляя высказать о России новое и, пожалуй, действительно великое слово, без ложной скромности.

НА ПУТИ К НЕВИДИМОМУ ГРАДУ

 Программную статью Широпаева я стал читать уж после того, как поглядел её обсуждение участниками "русского клуба", из какового обсуждения ничего особенно примечательного о ней не узнал, как и не вполне понял, каким образом она могла вызвать к жизни поток столь пространных абстрактных рассуждений.
Впрочем, даже ради устранения вызванного тем лёгкого недоумения я не стал бы её читать. Я очень мало интересуюсь плодами размышлений разного рода любителей экзотики (даже тех, которые не стремятся, по слову негра-мафиози из "Криминального чтива", обслужить вас на дому щипцами и паяльной лампой). Обычно в основе подобного рода творчества лежит какая-нибудь более или менее плоская рассудочная придумка, дополняемая стандартными пошлостями из затрёпанного за два века репертуара заокеанских "отцов". Так что ссылку нажал случайно, и хорошо, что это была вторая часть, потому что первую, которую я поглядел позже, я бы вовсе не стал смотреть: она вполне оправдывает лёгкое, пренебрежительное отношение встреченных мною критиков, будучи переполнена примитивной идеологической трескотнёй, напоминающей о звучании алюминиевой ложки, брошенной в пустой стакан. По правде говоря, сейчас и вторая в этом смысле не вызывает у меня восторга. Но в первый момент я, проглядев её, почувствовал, что прав скорее соратник Широпаева, говорящий об игнорировании обсуждением самого главного в ней. В самом деле, тут присутствовало нечто, от чего нельзя отделаться просто словами "Широпаев - талантливый человек", что и вправду заслуживает обсуждения отдельного.

Разумеется, это был исторический экскурс, демонстрирующий систематичность и непобедимость вновь и вновь возрождающейся в противовес учреждённой Александром Невским азиатской государственности великой русской Измены. Здесь, конечно, впечатляет уже и сам пафос, своеобразная одухотворённость изложения, но ведь чувствуется также, что появление этого не случайно: тут-то автор вышел за пределы убогих абстракций и ухватил нечто РЕАЛЬНОЕ. Так что мне захотелось даже как-то в ответ сразу турнуть сочинителя, не вдаваясь в содержательное рассмотрение и просто указав заведомо слабое место таких рассуждений. И я оставил там комментарий, в котором заметил, что концепция-то сия объявляет несостоявшейся к сегодняшнему дню русскую нацию, а также и возросшую под сенью "ордынского" государства русскую культуру ( а последнее Широпаев отчасти прямо делает, походя поминая Достоевского и ещё что-то). Но про изображаемые в романах душевные метания можно всякое говорить... однако есть нечто, что даёт прямо-таки критерий в вопросе о том, состоялся ли исторически НАРОД, а именно: способность его духа наслаждаться красотой собственного бытия (как выражался Гегель), то есть способность создать развитое самобытное ИСКУССТВО. И вот, помянув слова Гёте про "величие искусства, в наибольшей степени выражающее себя в музыке", я заметил, что у нас есть ведь не только, например, в высшей степени утончённо-индивидуализированные и непревзойдённые вообще по одухотворённости творения Скрябина, но у нас есть также грандиозная НАЦИОНАЛЬНАЯ ОПЕРА. Такая, в которой красота души народа открывается именно в его проклятой Широпаевым исторической судьбе.

Это обстоятельство, конечно, вполне убедительно свидетельствует о том, что всё не может быть столь просто (и плохо), как нам пытаются это изобразить. Свидетельствует, впрочем, тем, кто в принципе способен принимать во внимание подобные (единственно важные на самом деле) аргументы. Но ведь, с другой стороны, здесь же мы можем найти и чисто формальные даже указания на то, что дело обстоит и не так просто, как думают менее склонные к экзотике люди. Поглядев на дальнейшие рассуждения Широпаева про "нацию", "бюргерство" и так далее, я подумал: а ведь, не говоря о несчастных англичанах, даже Франция не имеет национальной оперы. Не имеет даже и Италия, потому что "Норма", "Травиата" или "Богема" - это "всего лишь" великая итальянская опера, а не национальная опера Италии. Но в то же время тут вспоминается и нечто такое, что вдруг указывает на неслучайность появления в нашем контексте этого жанра, который Шеллинг третирует как уродливого кентавра, хотя тот же Гёте считал моцартовский "Дон-Жуан" вершиной искусства вообще. Речь, конечно, идёт, о созданной Вагнером национальной опере ГЕРМАНИИ, которая, эволюционируя от "кентавра" в направлении "универсального произведения искусства" оказалась ведь явлением уже ИСТОРИИ, оказав на ход последней, как у нас говорят, "неоднозначно оцениваемое", но несомненно заметное влияние.

И ведь, собственно, нетрудно прийти к обобщению, разрешающему отмеченный англо-германский парадокс. Вполне возможно, что англичане и французы не имели этой самой историко-героической оперы потому, что они оказались для того слишком успешными НАЦИЯМИ, но значит ли это также, что они столь же успешно осуществили себя как НАРОДЫ?.. В отношении вторых (французов), впрочем, вопрос этот следует оставить риторическим, поскольку они, во всяком случае, дали даже и другим материал для творчества в указанной области, да и первых вполне можно оставить в покое. Однако можно также всё же в свете всего сказанного отметить некоторую закономерность: по крайней мере в этом "величайшем" из искусств, способном непосредственно выражать жизнь души, в том числе и души народа, преуспели как раз те народы, которые имели менее других успехов в создании "национальных", то есть буржуазных государств. Тут можно очень много чего указать существенного, но мне вспоминается прежде всего Дворжак, чьё искусство ведь является не каким-то субъективно-лирическим по своей природе, как в случае Чайковского, скажем: оно объективно, в поздних симфониях - величественно до грандиозности, оно проникнуто совершенно неповторимым именно "национальным" ароматом и оно переполнено прямо-таки льющейся через край неподражаемо-упоительной красотой. Не соотносится ли это переполнение с довольно-таки жалкой, скажем так, судьбой чешского государства, и притом скорее в позитивном плане?..

Что ж, ответ даёт, пожалуй, именно искусство Германии, которое, создав уже в начале девятнадцатого века в музыке нечто колоссальное и завершённое в своём вселенском и всечеловеческом звучании, затем вдруг достаточно быстро перешло к экстатическому стремлению найти и выразить те самые символы национального или, точнее, именно НАРОДНОГО духа, которые казались необходимыми для создания исторически сильно запоздавшего в своём оформлении национального государства, причём в случае прежде всего, конечно, Вагнера, но не только его, делало это ОСОЗНАННО. И случайно ли, с одной стороны, оказалось, что эти символы ведут народ к чему-то бОльшему, к чему-то, во всяком случае, иному, нежели просто "нация", нежели рациональная организация "бюргерства"? А с другой стороны, наоборот, не пожертвовали ли как раз успешные "нации" изначальной красотой и самобытностью собственного бытия, заключающей в себе существенное содержание, истину всуе поминаемого иными националистами "голоса крови"? Не отдали ли они на заклание, на уничтожение всеразъедающей отрицательности рассудка то, что у народов менее "счастливых" сохранялось в глубине универсального духа с тем, чтобы позднее выйти на поверхность в искусстве, служа утешением или вдохновляя на борьбу?..

Разумеется, обстоятельные ответы на подобные вопросы требуют весьма конкретного рассмотрения нетривиального содержания этих самых идеалов национального бытия [в единстве с противоположными "гражданскими" проявлениями]. Но мы-то имеем основания, оставив пока не слишком удобные нам в этом смысле народы Запада, вернуться к проблеме идеалов НАШИХ. И тут-то именно наша национальная опера, развивавшаяся в том числе и на основе вагнеровских идей, даёт ведь ответы очень даже содержательные. Кстати, многие даже образованные люди, не слишком увлечённые музыкой, часто не вполне себе представляют иерархию достижений в этой области. На вопрос о "главной русской опере" назовут "Князь Игорь", "Борис Годунов" или даже "Иван Сусанин". Всё это, конечно, в известной мере оправданно, но надо заметить, что указанным произведениям, пожалуй, просто повезло в смысле отсутствия существенных трений с советской идеологией. А вообще-то в истории музыки, да и (всё-таки) в постоянном репертуаре Большого театра по крайней мере не менее значимое место занимает и произведение иное, не снискавшее, пожалуй, достаточно широкой известности в среде широкой публики. Что это? - да... это, конечно, МИСТЕРИЯ Римского-Корсакова "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии". Я думаю, что слово это - мистерия - не является тут пустым звуком, данью вагнерианской моде или ещё чем-то в таком роде. Здесь, несомненно, мы встречаем как раз явное обнаружение того факта, что подлинно великое произведение искусства нельзя рассматривать как продукт авторского произвола, более или менее удачную выдумку. Нет, оно осуществляется как откровение некоторых живущих в объективной действительности народного духа идеалов, выражает глубочайшую истину, тайну исторического бытия, просиявшую перед духовным взором художника и во многом даже вручающую ему средства этого собственного выражения. Я помню, какое огромное впечатление произвела на меня эта опера, когда я её первый раз услышал. По радио. Очень хорошо, что без картинки, потому что именно благодаря тому я сейчас ВИЖУ этот самый живой и настоящий Китеж.

Но увидел я и нечто бОльшее. Конечно, не вполне случайно я вспомнил вообще об опере, реагируя на творение Широпаева, хоть в первый момент и не осознал это. Ведь в статье-то как раз и шла речь об ИЗНАЧАЛЬНОЙ Руси, не уничтоженной вполне татарским нашествием, а лишь скрывшейся, ушедшей в глубину, но оставшейся способной не только на всплески сопротивления неизбывному, сохраняющемуся до сего дня татарскому игу, но и, в соответствии с идеями пророка, на восстание, ведущее к подлинному освобождению. Ясно, что тут, с одной стороны, естественно вообще вспомнить легенду о Китеже, ну а с другой, имея уже более конкретное представление о связанном с нею идеале, - трудно сразу не увидеть также, какой ужасной профанацией оказываются дальнейшие (и предшествующие) рассуждения талантливого и отважного публициста. Собственно, непосредственно о таких построениях не стоило бы и вовсе говорить, если бы у нас уж не сформировалась целая армия, состоящая из некоторого рода интеллектуальной шпаны, почерпнувшая основы своего образования из интернета и с блеском завершившая таковое прочтением великих книг "Открытое общество и его враги", а также "Протестантская этика и дух капитализма". Тут можно ждать каких угодно эпидемий, провоцирующих на превентивное противодействие. Но меня занимает не это. Всё, о чём я собирался сказать, я для себя осознал уже более десяти лет назад. И тогда мне казалось, что и точка зрения, близкая к широпаевской, тоже должна была бы... существовать. Скорее в некотором более пристойном, академическом варианте.Вероятно, так оно и есть, хотя, пожалуй, в сравнении с таковым эта, агрессивно-практическая версия ещё выигрывает. Что же касается меня, то для меня для меня озарение, обеспечивающее прорыв к освобождающей из круга убогих абстракций ясности оказалось, насколко я помню, связано именно с впечатлением от оперы Корсакова.

И вот теперь я предлагаю подумать над следующим: а ЧТО ЕСЛИ невидимый град действительно существует, в некотором смысле? ЧТО ЕСЛИ есть доля правды в этих обвинениях "ордынской" государственности, препятствующей даже и до сих пор его возвращению из глубины? ЧТО ЕСЛИ, далее, потрясяния и чудовищные судороги этой государственности, сделавшиеся особенно страшными в течение последнего столетия, а в наши дни приобретающие уже черты уродливого и пошлого фарса, намекающего на исчерпание порождающей их энергии, - что если всё это каким-то удивительным образом должно в итоге привести к высвобождению подлинного духовного принципа изначальной Руси, способного своим новым рождением подарить нам выводящее, наконец, страну на широкий, вольный путь духовное обновление? Короче говоря, не натыкаемся ли мы тут на тот самый пункт, где БОЛЬШОЙ СМЫСЛ русской истории если и не открывает себя сразу, то, во всяком случае, как будто взывает к нам, напоминая о собственном существовании? О собственном существовании и о том, что страшная разорванность нашей истории, так бросающаяся в глаза при обращении к последнему веку и уже тем одним обрекающая нас на неизбежность его поиска, - что разорванность эта может иметь гораздо более глубокую природу, нежели это первому взгляду представляется, и что постижение последней должно быть условием её (разорванности) преодоления.

И прежде чем начать, как это более естественно, с позитивного, мы можем отметить, что несостоятельность широпаевского истолкования великого начала русской Измены очевидна уж из того, что он делает принципом (чужой) РЕЗУЛЬТАТ, притом настолько выморочный, что он явно вообще не может претендовать на роль начала для чего-либо. Что эмиграция брата Невского или вольница Разина есть проявления стремящегося к торжеству "бюргерства", - такое и впрямь не приходится обсуждать. Это вообще очень характерно для идеологов: не замечать, что в любом действительном развитии ПРИЧИНА и РЕЗУЛЬТАТ противоположны не только логически ( как вообще начало и конец), но, как правило, и в содержательном плане. Для них очень тяжело даже представить, например, что истоком появления бездуховного "бюргерства" на Западе в конечном счёте есть серьёзные основания считать даже не какую-то там "протестантскую этику", а изначальную власть католической церкви над западным миром. И, притягивая за уши полюбившуюся им схему, абстрагированную от чуждой реальности, они всегда готовы истолковать любое движение нашей истории как устремление к осуществлению такого рода пошлости, вроде каких-нибудь даже "рыночных отношений" ет сетера.

Но в случае же пресловутой "измены" факт её существования и живучести, который можно признать в нулевом приближении, говорит только об одном: о наличии принципиального отчуждения между русским государством и душой народа. Однако это обстоятельство, если к учесть, что речь идёт о государстве не только русском, но также и СРЕДНЕВЕКОВОМ, - это обстоятельство оказывается совершенно тривиальным. Средневековое государство является отчуждённым практически, что называется, по определению, чем и обусловлена НЕИЗБЕЖНОСТЬ разрушающих его революций (коих древний мир не знал, как таковых, как не знал вообще понятия исторического свершения). Но что, во-первых, в истории существовали и НЕОТЧУЖДЁННЫЕ государства, а во-вторых, что у нас-то речь должна идти о возможности ПРЕОДОЛЕНИЯ ОТЧУЖДЕНИЯ, каковое разрушением отнюдь не гарантируется, - до осознания этого доморощенным идеологам очень далеко.

НО ЕСЛИ мы представим себе, что существовало не только отторжение, но также в глубине народного духа сохранялся и ПОЗИТИВНЫЙ идеал, связанный с изначальным принципом его бытия (идеал, который на Западе скорее как раз отсутствовал), то возникает весьма неприятный для Широпаева и его поклонников вопрос: а не оказывалась ли такая ПАМЯТЬ скорее источником ПРИМИРЕНИЯ народного сознания с как бы навязанной извне "ордынской" государственностью, а вовсе не источником "измены"? А ведь исследовать природу подобного внутреннего, в сокровенной глубине народной души происходящего самоопределения едва ли уместно посредством рассмотрения писаний Курбского. Такие вещи исследуются именно искусством, которое ведь всегда имеет своей материей мифологию, доводимую им до совершенных в своей открытости образов.

И если мы спросим, что же главное можем мы усмотреть в образе проступающего на поверхности вод чудесного озера Китежа, я думаю, очень многие русские люди, представляющие себе, во всяком случае, некий общий контекст, связанный с этой легендой, согласятся с выводом: это СИЯНИЕ. Какой-то свет, который можно определить разве что, пожалуй, характерным эпитетом "несказанный". Но слишком узнаваемый для всех нас. Свет, исходящий от всей эпической "тысячи городов" и заливающий просторы всей, уже необъятной, первоначальной Руси. И ведь чтобы понять, что вовсе не мы сами порождаем его, заглядывая сквозь застившую его позднее страшную тьму, не воображаем его в противовес ей, достаточно заметить, что Флоренция, Париж или Кёльн никоим образом не могут быть связаны с представлением о таком свете. Это были мрачные, страшные СРЕДНЕВЕКОВЫЕ города, - такие, какова отчасти, да, и проклинаемая Широпаевым Москва. Но они-то ведь были такими изначально. Мог ли бы кто-то отнести к ним словам, подобные высказыванию А.К. Толстого: "Когда я думаю, как прекрасна была земля наша до нашествия проклятых моголов, мне хочется кататься по земле от боли и отчаяния"? Что ж, что определение это - КРАСОТА, со стоящей за нею жизненной гармонией, - никогда всё же не было центральным при рассмотрении вопроса о различиях России и Запада, - это и, с одной стороны, странно, потому что игнорируется стоящий на переднем плане слон, а с другой стороны, и совершенно закономерно. Хотя бы уж потому, что спорщики с обеих сторон - понятно каких, думаю, - слишком были озабочены так или иначе уже итоговым, сугубо буржуазным благолепием Запада для того, чтобы всерьёз заинтересоваться вопросом об истоках. А кроме того, те, кого как-то интересовали "духовные" вопросы, имели в фокусе своего внимания другой поглощавший их предмет, полемисты же пошиба обсуждаемого тут отчасти автора о таких вещах говорить в принципе не умеют.

Между тем нетрудно обнаружить и связанные с темой вполне "объективные" определённости. Например, если мы скажем, что Россия - "автохтонная крестьянская цивилизация", то уж одним этим мы сразу прольём некоторый свет, в частности, на проблему сходства революции русской и французской, в общеевропейском контексте, так сказать. Однако, конечно, и с такими определениями далеко продвинуться нельзя, поскольку они НЕИСТОРИЧНЫ. Поскольку пытаются предложить осмысление, игнорирующее ДИНАМИКУ истории, единственно только и придающую чему-либо в ней смысл. Так вот, если мы естественным образом пожелаем, дабы охватить всю картину, взобраться на достаточную высоту, то есть к масштабу всей эпохи в контексте предшествующих эпох, мы ведь сразу увидим, где сами западные народы стали обнаруживать для себя источник того самого света, который озаряет колыбель НАШЕЙ нации и которого им, мучительно выходившим из породивших их тёмных веков, так недоставало. Разумеется, мы приходим к общему истоку всей современной Европы, к античному полису, к идеалу, вдохновлявшему западную мысль, западное искусство, всё европейское самосознание с момента его пробуждения и до нынешнего практически полного угасания.

Впрочем, тут-то сторонники "бюргерства" могут увидеть и подтверждение своего тезиса о "свободе и демократии" как главном "западном" принципе, подспудно стремившемся к реализации и в России. Но на самом деле, конечно, это, в такой интерпретации, не было и не могло быть идеалом для благородных и духовно состоятельных людей Запада в то время как уже сами древние единодушно и с полной ясностью сознавали "демократию" как смертельное заболевание их культуры, один из завершающих этапов на пути к гибели свободы и красоты их жизни. Тот, кто держал в руках хотя бы такой написанный в характерной для Стагирита отрешённой манере источник, как "Афинская полития", слишком знает, насколько отвратительны были судороги "демократического" разития там. Да ведь в наше время, кстати, уж и известно, например, что царства гомеровских вождей представляли собой самые натуральные восточные деспотии в миниатюре ( в некотором несоответствии с текстом Гомера). Что действительно восхищало и вдохновляло людей последующих эпох, что в самом деле порождает у нас невольный порыв воодушевления при звуке таких имён, как Фермопилы или Марафон, так это гражданская добродетель греков, то есть то, что свобода, выросшая в итоге из упомянутой "миниатюрности" естественным, как дыхание, путём и в силу этого избавленная от идеологической накачки, обнаружила себя изначально в удивительной гармонии с породившей её субстанцией, обнаружила себя как завершение ВНУТРЕННЕЙ гармонии и цветущей красоты породившего её целого. То есть государства НЕОТЧУЖДЁННОГО несмотря на его, быть может, "деспотическое" происхождение. Такого, в котором это целое живёт, высвечиваясь в своих собственных клетках, находя в них, наконец, себя и тем осуществляя то, что Гегель называл "живым произведением искусства", воплощающимся в "пластической" "прекрасной индивидуальности". Единство объективной гармонии и субъективной свободы - вот что на самом деле породило эту своеобразную вспышку, какой-то взрыв духовной энергии, создавший и материальные основы будущего мира, и одновременно осветивший человечеству перспективу его исторического пути.

Что ж, собственно говоря, и для нас соответствующая идея естественным образом делается путеводной звездой в нашем поиске тайны русской истории. Только вот, прежде чем говорить о том, что же мы можем в этом свете увидеть, приходится заметить следующее. В наши бодрые дни историософской проблематикой стало интересоваться большое количество людей, причастных непосредственно к политике, или стремящихся быть к ней причастными. И вот создаётся впечатление, что такие исследователи порой забывают, что они не ораторствуют перед толпой, выступая на митинге, а занимаются поиском объективной истины. Особенно часто это проявляются, когда затасканные в предвыборном обиходе фразы вроде "не человек существует для государства, а государство существует для того, чтобы служить его интересам" теоретически обобщаются и кладутся в основание каких-то глобальных построений. Очевидно, при этом некоторые мыслители даже не представляют, что высказывают не какую-то само собой разумеющуюся вечную истину, а просто присоединяются к просветительской доктрине "естественного договора", - доктрине, созданной в рамках изначально ориентированной также на практику идеологии (а всякая идеология слишком нацелена на практику) и не обнаружившей в итоге не только соответствия каким-то историческим реалиям, но даже и элементарной логической последовательности.

Между тем данному механическому представлению противостоит, во всяком случае, очень старая и весьма авторитетная "органическая" доктрина, восходящая к Платону и Аристотелю и трактующая государство как нравственную субстанцию, можно сказать, causa sui, первичную в отношении не только каких бы то ни было "интересов", но даже и самого человеческого САМОСОЗНАНИЯ. Так, Стагирит, как известно, говорит не только вообще о государстве как "большом человеке", некоторой изначальной целостности, дифференцирующейся внутри себя, но и о человеке как "политическом животном". При желании, конечно, можно и за этим усмотреть... классовую подоплёку, рабовладельческого толка, но вполне очевидно, во всяком случае, что в отношении практически всех древних государств именно это учение обнаруживает свою безусловную адекватность. Все эти деспотии с их кастовой организацией и кажущейся нам чудовищной подавленностью человеческой индивидуальности также были НЕОТЧУЖДЁННЫМИ изначально в том смысле, что не только субъективно воспринимались самосознанием всех сословий как некоторая безусловная ценность, но и объективно поглощали бытие человека в качестве некоторой самодостаточной и замкнутой вселенной; а что же иное могло бы позволить некоторым из них существовать десятки веков?..

Но если мы взглянем в этом свете на доордынскую Русь, придётся заключить, что в указанном аспекте она представляла собою нечто скорее ординарное, некоторое проявление всеобщего закона, естественного принципа развития народов. Такого же типа цивилизацию, достаточно развитую, гораздо раньше создали, в частности, кельты. Но тогда в поисках ответа на вопрос о всё же скрытой в ней тайне мы ведь сразу натыкаемся на цивилизацию совершенно неординарную, собственно говоря, кажущуюся глубоко противоестественной в своих основаниях. Приходится только удивляться тому, как это умудряются не замечать люди, указующие на западное "бюргерство" как на какой-то абсолютным образом предопределённый предел и телеологический принцип развития любого народа, и в первую очередь, конечно, нашего. Впрочем, слишком распространённой причиной такой слепоты является элементарное невежество. Между тем нигде прежде, да и после того, никогда не наблюдалось такое: создание на пустом месте заведомо отчуждённого государства.

И очень ведь легко обнаружить двоякий принцип, обеспечивший возможность осуществления такой аномалии. В самом деле, первым определением "стандартного", субстанциально замкнутого государства, характерного для древнего мира, является то, что оно представляет собой ТЕОКРАТИЮ. Именно такое государство воспринимается погружённым в субстанцию самосознанием как непосредственное воплощение бога на земле. И, таким образом, примирение сознания с действительностью основывается тут на "естественной", мифологической религии, то есть на ЯЗЫЧЕСТВЕ, оказывающемся, таким образом, имманентным внутренним принципом социального и нравственного порядка. Поэтому совершенно ясно, что отчуждённый характер западного государства обеспечивается прежде всего тем, что его развитие изначально определяется господством религии, стоящей НАД государством и способной лишь ИЗВНЕ пытаться поддерживать гармонию между его объективностью и свободой самосознания, при этом продолжая культивировать враждебный объективности принцип. Интересно, опять-таки, что находятся люди, подобные автору, от обсуждения чьих идей мы пытались тут оттолкнуться, которые, навязывая России западный принцип, умудряются при этом игнорировать именно это в выгодном для них смысле работающее обстоятельство: наличие общей религии. Дело тут, конечно, в том, что они не очень-то понимают, чем эта религия, религия Откровения, отличается от противостоящего ей язычества (не говоря уж про непонимание вообще исторической роли и сущности такой малости, как религия).

Отличается же откровенная религия от языческой, конечно, тем, что в ней ( в первой) определяющим началом оказывается не некоторое стихийно охватывающее именно сознание народа как целого, я бы сказал, созерцание, а кодифицированная система воззрений, ориентированная на индивидуальное самосознание с его рассудочной рефлексией. Поэтому она оказывается РЕЛИГИЕЙ СВОБОДЫ. Как и откуда она появляется - это здесь обсуждать не место, но мы можем заметить, что где попало она не может утвердиться. После гибели подлинной колыбели свободы - античного полиса - потребовался огромный цикл развития, завершающийся формированием всемирного государства, дабы подготовить почву для утверждения такой религии. Но спасти эту цивилизацию она уже не могла. И по этому поводу Шеллинг замечает в своём исследовании о свободе, что даже совершенно непредвзятому взгляду может представиться чем-то провиденциально обусловленным то обстоятельство, что именно в этот момент на историческую авансцену вдруг выступают совершенно новые народы, которым предстояло создать НОВЫЙ МИР. И можно без труда понять, почему именно эти - германские - племена были нужны, дабы историческая аномалия, которую мы тут обсуждаем, стала возможна. Собственно говоря, что это были за племена, лучше всего позволяет понять "Кольцо" Вагнера. И почему славяне не годились на соответствующую роль, также позволяет увидеть сравнение судеб Валгаллы и Китежа. Ну а, говоря по существу, надо ведь прежде всего отметить, что, хотя для создания нового мира впрямь нужен свежий материал, всё же препятствием тут оказывается сила язычества - та самая, которая не случайно в древности властвовала безраздельно... почти безраздельно. Да, ведь существовал ОДИН "жестоковыйный" народ, который умел сохранять верность Завету, заключённому с Создателем. И, рассматривая вопрос о том, благодаря чему ему в определённом смысле (хотя не во всём) удалось избежать языческого соблазна, Шеллинг указывает, что язычество вступает в свои права благодаря переходу к оседлой жизни, земледелию и так далее - то есть когда ЕДИНСТВО С ПРИРОДОЙ порождает необходимый эстетический объект всеобщего сознания. Но племя Авраама было народом пустынных кочевников, и именно в таком качестве сумело закрепить, вбить в своё сознание верность Завету.

И вот мы видим, что германцы ТОЖЕ были прежде всего варварами-кочевниками. С этим связан смысл сделанного выше замечания об "автохтонных цивилизациях": во Франции существовала романизированная цивилизация кельтов (также помянутая ранее), ставшая основой германского "феодализма", подобно тому как в России... впрочем, не будем спешить. Пока важно не упустить из виду следующее: христианской религии ведь недостаточно было... ОТВЕРЖЕННОСТИ. Нет, тут нужна была именно та самая сила язычества, которую средневековая религия должна была обуздать, сделав своего рода "топливом", обеспечивающим её взлёт. И германцы обладали ею. Они жили всё же не в пустыне, а в единстве с природой - суровой природой северных лесов, завораживавшей их душу - и в то же время заставлявшей её погружаться внутрь себя. Вот туда-то, в эту глубину варварской Зееле, и должен был ворваться огненный меч Слова, дабы воспламенить там испепеляющий первозданную дикость и высвобождающий заключённую... да, в "арийском", в конечном счёте, природном принципе красоту костёр.

И прежде всего, собственно говоря, мы должны ясно сознавать (что, как ни странно, мало кому удаётся), что пресловутая "тьма" Средневековья ( "Средневековья" в узком смысле) на Западе была следствием не столько первоначального варварства и разрушения (которое в некоторых, во всяком случае, районах Империи вовсе не было столь катастрофическим), сколько того, что свет красоты, долженствующий озарять наличные внешние формы бытия НАРОДА, оказался именно перенесён в глубину ИНДИВИДУАЛЬНОГО ДУХА. Именно там совершалась работа прояснения тёмной природы, там в страшном напряжении и борьбе "несчастного сознания" с самим собой выковывалась несгибаемая рассудочная твёрдость западного духа. Но что там же должна была скрываться и первозданная, природная красота бытия народа, - это было доказано тем, что она освободилась оттуда уже практически у нас на глазах, в девятнадцатом веке, промелькнув в фаустовом "прекрасном мгновенье", - лишь на миг озарив уже безнадёжно отчуждённое бытие западных народов, став лишь СРЕДСТВОМ завершения формирования уже сугубо механически устроенного государства. Романтическая реакция, выступившая навстречу устремившемуся к мироправлению абстрактному рассудку (провозгласившему это своё всевластие в ходе Революции), уже не могла привести к примирению, поскольку сама была заражена рассудочной формой произвола, поскольку подлинное единство свободы и природы, дабы быть в итоге восстановленным, должно быть всё же положено ИЗНАЧАЛЬНО.

Но поняв это, мы естественным образом возвращаемся... к вопросу о природе таинственного света, озаряющего доордынскую Русь. Можем ли мы в самом деле считать его тождественным с тем сиянием, которое в древности было порождено чудесным образом возникшей на излёте многовекового, неспешного в своей цикличности развития гармонией индивидуальной свободы и объективности всеобщей нравственной жизни народа? Да, разумеется, славянская государственность, как и славянское язычество, сами по себе были явно слишком незрелыми в сравнении с государственность и религией античного полиса. Но если действительно признать, что появление христианства было, во всяком случае, необходимым основанием возрождения и утверждения в самой себе той самой свободы, которая в античном Средеземноморье слишком быстро обнаружила свою слабость, свою неспособность как удержаться внутри породившего её субстанциального единства, так и обойтись без него, без вновь подчиняющего и подавляющего её господства, - если признать это, то оказывается, что недостаток МАТЕРИАЛА тут компенсировался некоторой даже чрезмерностью действующего ИНСТРУМЕНТА, что и могло в какой-то момент привести к установлению гармонии. Культивирование христианской свободы на почве уже прежде положенного естественной, то есть ЭСТЕТИЧЕСКОЙ религией духовного единства, - вот что могло тут привести к по-своему экстраординароному результату. Здесь налицо было отчасти и то самое "варварство", которое было источником успеха христианства на Западе, - но здесь же присутствовало и примиряющее основание, способное возродить не только формальный византийский принцип "симфонии" духовной и светской власти, но и нечто более существенное. Вопрос только в том, могла ли такая гармония быть в самом деле чем-то большим, нежели кратковременным, мгновенным явлением или "откровением" идеала, обречённого просиять и вскоре погибнуть во враждебной стихии?..

Что ж, отрицательный ответ на этот вопрос может быть получен двояким образом. Во-первых, он даётся общей телеологией данной эпохи истории, которую можно определить словами "Не мир, но меч": заключённый в христианской религии потенциал радикального утверждения индивидуальной свободы, несомненно, в большей мере соответствовал тому решительному столкновению противоположностей, то есть матрицы рационального монотеизма и варварской "душевности", которое существовало на Западе; не случайно, конечно, Средневековье оказалось эпохой Запада. В этой связи, конечно, нужно подчеркнуть и внутреннюю раздвоенность "новоарийского" принципа (соответствующего античному "эллинству"), противоположность германского и славянского начал. Она соответствует, конечно, самой изначальной оппозиции "эллинства" и "иудейства", хотя на самом деле скорее лишь зеркально отражает её, и восходит, разумеется, ко всеобщей противоположности мужского и женского. Славянская душа - женственна, она не только более мягкая и просветлённая, но также и таит в себе всю силу первоначальной природы, всё богатство её внутренней жизни; всё же, когда мы, прослушав даже самую проникновенную и задушевную мелодию Грига или Шуберта, вслед затем слышим мелодию славянскую, мы сразу ощущаем какое-то распахивание горизонта, широту, наполненность, свободу. Но с этим богатством связана и пассивность, требующая, в той или иной мере, вмешательства начала пусть внутренне скудного, но исполненного активности и устремлённости.

И можно заметить, что та же двойственность осуществлялась и внутри "эллинского" принципа античнога мира, в противоположности Греции и Рима (хотя и тоже в некотором "зеркальном" варианте: противоположности ведь отражаются также и в друг друге, что в древности и в Средневековье осуществляется по-разному). И если Запад непосредственно унаследовал римский принцип как некоторый необходимый ему ВНЕШНИЙ формообразующий ограничитель, в своё время ведь порождённый соответствующей скорее "варварской" активностью, то и сравнение русского Града именно с "цивилизованным" греческим полисом оказывается достаточно глубоко внутренне оправданным. Только вот оно приводит к неутешительным выводам в свете поставленного нами вопроса. Ведь если гибель греческой свободы была обусловлена её зависимостью от породившего её высокоразвитого, гармоничного в себе объективного духовного единства, сделавшей свободу неспособной превратиться в надёжную опору для своей опустевшей колыбели, то в нашем случае, тем более, более радикальная по своему принципу, но находящаяся в стадии формирования свобода христианская была обречена на ещё более решительное расхождение с традиционной, языческой по происхождению государственностью. И не случайно погубившая независимость Эллады перманентная внутренняя война всех против всех успела обрести для себя параллели и в истории предордынской Руси.

Забегая несколько вперёд, я хочу заметить, что не считаю плодотворным рассмотрение гипотетических альтернатив типа "а что было бы, если бы..." в приминении к истории. Я придерживаюсь взгляда на историю, который можно охарактеризовать как если не провиденциалистский, то, во всяком случае, телеологический. Интересно, что в наше время люди, готовые объявить себя чуть ли не клерикалами, тем не менее практически решительно отвергают провиденциализм, что не мешает им в то же время придерживаться общей для них с остальными парадигмы "прогресса". Люди, отрицающие наличие смысла в истории вообще, тем не менее придерживаются, хоть часто и неосознанно, грубой телеологии этой парадигмы, в соответствии с которой вся история сводится к полностью "сдутому", исчерпавшему себя основанию теперешнего, моментального среза её, противоречиво полагаемого в качестве некоторого абсолюта, - абсолюта, отрицающего себя всякий момент. Неудивительно, что при таком взгляде до сих пор не удалось обосновать историческое знание. Дело здесь в том, что отсутствие у истории имманентной осмысленности, содержания, неминуемо делает бессмысленным и всякое рассмотрение её. Ведь исследовать можно только конкретное, завершённое в себе. История, говорит Шеллинг, имеется только там, где есть некоторое "откуда" и некоторое "куда", где есть определённый принцип развития и понимания одновременно. Поэтому постижение ЦЕЛОГО должно быть имманентной основой и целью познания частей. Собственно говоря, замкнутая на сегодняшнем моменте телеология "прогресса" представляет собой паллиатив такого рассмотрения, который должен был появиться в момент зарождения зачаточного исторического знания. И он тоже указывает, что настоящее познание истории сделается возможно только тогда, когда высвобождающее настоящее постижение будущего в исполненном динамики единстве со всей целостностью предшествующего развития сделается действенным принципом ( и осознает себя как таковой) осуществления свободы человека, в которой знание едино с действием.

Так вот, хоть по большому счёту бессмысленно спрашивать, что было бы, если бы из целостности истории были изъяты её ОСНОВОПОЛАГАЮЩИЕ моменты, можно всё же спросить и о перспективах Руси БЕЗ МОНГОЛЬСКОГО ИГА и его политических последствий. Даже беглый взгляд на природу гармонии, вызывающей у нас восхищение и гордость, показывает, что она возникла, в определённом смысле, случайно в момент радикального РАСХОЖДЕНИЯ принципов, единство которых было в ней заключено. Но ведь тот факт, что соответствующее развитие оказалось прервано, заставляет как раз подумать о том, что это, можно сказать, чудо было явлено как раз и не случайно. Потому что в таких масштабах случайностей в истории и впрямь вообще нет. Будущее, которое с этим связано, ДОЛЖНО было осуществиться. Ещё древние осознали простую и великую истину: то, что ЕСТЬ, есть ВСЕГДА. И то, что СОДЕРЖАТЕЛЬНЫМ ОБРАЗОМ положено В ВЕЧНОСТИ, так или иначе найдёт способ осуществиться в непосредственной действительности: ведь как-то это должно свершиться. А поэтому для нас важно лишь понять, имеется ли такой содержательный принцип. Конкретный вопрос состоит в том, возможно ли было дальнейшее движение Руси в сторону пресловутого "западного пути" при описанных предпосылках? Но то самопроизвольное разбалтывание системной динамики, так сказать, которое тут уже началось и общую причину коего мы уже для себя отметили, заставляет вспомнить тот факт, что и ДЛЯ САМОГО ЗАПАДА развитие отнюдь не было самопроизвольным, а определялось влиянием призрака Империи и действительностью вселенской церкви. Стало быть, здесь требовалось, во всяком случае, и втягивание России непосредственно в орбиту западного мира. Но, даже оставив в стороне мысль о выглядещем впрямь слишком уж провиденциально предшествующем присоединении к восточной церкви, а также об отсутствии значимых исторических достижений других славянских народов, по указанному пути пошедших так или иначе, мы вынуждены спросить, а в какой мере можно считать возможным подобное втягивание с учётом уже самого масштаба страны и в любом случае сохраняющего исключительную значимость фактора "Великой Степи"? Не обречено ли оно было остаться чем-то половинчатым и сугубо деструктивным в конечном итоге: разрушающим самобытные основания русского духовного строя - и не дающим взамен необходимого принципа устойчивости? И не выглядит ли это страшное, шоковое и, можно сказать, ПРЕВЕНТИВНОЕ вмешательство Степи, предвасхитившее её, быть может, в дальнейшем хоть и размазанное во времени, но в конечном счёте ещё более губительное влияние, - не выглядит ли оно также чем-то логичным, жестоким, но всё же ОТВЕТОМ на эпохальный вызов, стоявший перед Русью и уже сознававшийся мыслящими людьми эпохи?

В пользу подобной версии, как известно, высказывалось много различных соображений. Но для нас важно даже не это. В конце концов как некоторая объективная телеология исторического развития, так и представления о спасительной (или, напротив, роковой) случайности, определившей судьбу народа, - это всего лишь гипотетические построения. А что для нас является безусловно важным, так это вопрос о том, насколько произошедшее соответствует тому собственному, внутреннему БЫТИЙНОМУ началу существования народа, представление о наличии котрого является нашим главным предположением. Мы уже видели, что в случае Запада подобное соответствие имеется: "варварский" (или, если угодно, "мужественный") принцип германской души продемонстрировал удивительную гармонию не только с радикальной формой средневековой религии (то есть католичества как христианства средневекового par exellence), но и изначальной неприкаянности, без-государственности этих народов, оказавшихся способными к политической самореализации только под влиянием римского наследства и страшной дисциплины, навязанной им церковью. Но тогда наличие у русских изначальной гармоничной языческой государственности вкупе с "женственностью" национального духа уже само по себе свидетельствует нам о неорганичности для России западного пути. Вместе с тем мы сразу видим (всё будущее, вплоть до революции, это подтверждает), что Россия, очевидно, как христианская страна, оставалась всё же подвержена власти общего принципа Средневековья как эпохи утверждения субъективной свободы, внутренней автономности человеческого духа: та эпоха, в которой Запад, безусловно, нашёл себя, должна была, оставаясь в чём-то важном нам чуждой и враждебной, совершить свою работу и у нас. А тогда поставленный в этом абзаце вопрос приобретает следующую форму: РАДИ ЧЕГО же Россия должна была пройти через это отчуждение? Ведь мы-то сейчас обсуждаем проблему БУДУЩЕГО России, и нас должно интересовать то, каким образом она сможет осуществить себя в нём. А тогда нам ничего не остаётся, как искать возможность ПРИМИРЕНИЯ изначального, природного принципа, задающего самобытность народного бытия, с результатами того, отчуждённого развития, и надо ли уже говорить, что в этом свете позитивная роль если не самого татарского нашествия, то, во всяком случае, порождённой им политической организации Руси, могла состоять только в КОНСЕРВАЦИИ этого принципа, создании условий для его сохранения для будущего, следующего ЗА Средневековьем?

Ну, так что ж, вполне очевидно, что она и ДЕЙСТВИТЕЛЬНО состояла в этом: в том, чтобы утвердить отчуждённую государственность, соответствующую основному смыслу средневековой эпохи, во-первых, в условиях, отсутствия ИЗНАЧАЛЬНОГО отчуждения, существовавшего между германским варварством и витавшими посреди серой мглы этого времени политическими идеалами Империи, а во вторых, - минуя то специфическое развитие, характер которого исключал возможность возвращения к природному, связанному изначально с язычеством основанию государственности. В самом деле, можно, несколько упрощая, сказать, что абсолютизм как РЕЗУЛЬТАТ формирования на Западе городской цивилизации был, в определённом смысле, в своём принципе СРАЗУ задан в России, задан давлением извне. Именно поэтому он, разумеется, так и остался чужд и враждебен так или иначе в самом деле тяготевшей к "бюргерству" городской культуре, будь она "новгородская" или собственно "московская". Но ведь, с другой стороны, подлинной основой формирования подобного рода "автономной" культуры не может быть нечто иное, нежели индивидуальное самоуглубление духа, осуществляемое благодаря христианской религии, - в этом, конечно, и состоит действительный смысл, стоящий за убогими рассуждениями Вебера о "протестантской этике". А отчуждение самосознания от НРАВСТВЕННОГО ( в терминологии Гегеля, разумеется) единства государства и есть главная предпосылка указанного самоуглубления. Поэтому, в самом деле, издевательски поминаемая Широпаевым приверженность "попов" "ордынскому" государству оказывается внутренне оправданной: последнее и впрямь было необходимо для осуществления той работы очищения и освобождения человеческого духа, значимость которой такого рода мыслителям понять не дано. Вопрос весь в том, насколько далеко должна подобная проработка проникать, и мы ведь можем увидеть, что та фанатическая религиозность, которая поражала приезжавших в Москву византийцев и которая была проявлением именно ГОРОДСКОЙ культуры "ордынской" России, - что она имеет своим кореллятом фанатизм первых европейских протестантов, возникающий параллельно с абсолютизмом как ИТОГ средневековья. Стало быть, здесь, в городах, уже в начале развития, ИМИТИРУЮЩЕГО историю феодального Запада, отчуждение дотигало крайне высокого градуса, заставляя самосознание искать прибежища в религии, в собственной глубине.

Что ж, можно сказать, что это отчуждение сыграло, вероятно, значительную историческую роль, выйдя на поверхность в эпоху, когда источник "индуцированного" русского абсолютизма перемещался с востока на запад, то есть в эпоху смуты. Но в том-то и дело, что такая предзаданность отчуждённого государственного единства, блокируя приведшее к формированию абсолютизма на Западе развитие феодализма, вместе с тем сохранила всё же в неприкосновенности глубинное основание неотчуждённой "языческой" нравственности. Об этом основании - сельской общине - написано за два века много верного и ещё больше вздора, но мы, можем, во всяком случае, констатировать следующее: общинный уклад есть достаточно причин рассматривать именно как элемент "полисного" устроения неотчуждённого государства, которое, очевидно, в античном мире постепенно пришло к своему естественному завершению в "демократической" культуре городов, обусловив органичность и "пластичность" греческой и италийской свободы. У нас же этот процесс оказался прерван на некоторой более ранней стадии таким образом, что города как раз как бы исчезли, оказавшись в неожиданно возникшей "зоне отчуждения", так сказать. Но при этом здесь, с одной стороны, уже присутствовало то, что, как отмечалось выше, способно утвердить свободу, в древности слишком привязанную к конкретной действительности государства, уже в ней самой: христианская религия, причём в форме, допускающий "симфоническое" единство со старыми формами нравственной жизни народа. Ну а с другой стороны... в том-то и дело, что "проглотившее" духовную и политическую действительность городов (и княжеств) отчуждённое государство вместе с тем сумело также и сконцентрировать и привязать к себе себе утратившие свою естественную цель, так сказать, токи излучения духовной энергии, того самого таинственного света, который озарял древнюю Гардарику в тысяче разбросанных по её просторам малых центров. Теперь этот свет должен был застыть в в некотором как бы замороженном, даже призрачном единстве, а ПУТЁМ к Невидимому Граду могла стать только эта самая "ордынская" государственность.

Разумеется, в такой конструкции заключалось реальное противоречие, способное приводить к разрывам и столкновениям, которые при желании можно интерпретировать как проявления Великой Измены или чего-то в этом роде. Только вот надо бы научиться ясно понимать, что в этих проявлениях было случайным, впрямь занесённым откуда-то извне, а что было в самом деле исконно русским несмотря на то, что формы такого протеста обречены были отражать в себе воплощённое в московском государстве "азиатское" начало, - обречены в соответствии с "законом взаимного уподобления противостоящих социальных феноменов", как это формулировал А. Зиновьев. Но главный вопрос, встающий в свете всего сказанного выше, заключается в том, что же является истинно русским в смысле не изначальном, а ФИНАЛЬНОМ, что является ЦЕЛЬЮ того самого ПУТИ, что является тем итогом, в котором изначальное как раз и должно найти себя. Собственно говоря, этот вопрос отсылает ко вполне определённым событиям, к проблеме русской революции. Но связанного с тем отдельного и большого разговора можно и избежать, поскольку революция-то сама по себе тоже является всего лишь ПЕРЕХОДОМ. Но не находимся ли мы в той самой точке истории, где переход должен как таковой завершиться и вступить в свои права собственно то, к чему он направлен?
Что ж, в самом деле, все эти разговоры, рассуждения и концепции, подобные тем, с которых нам пришлось начать в этой статье, появились не случайно. Они получили распространение потому, что пресловутая "ордынская" государственность, возобновлённая, можно, пожалуй, согласиться, Петром на новых основаниях, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПЕРЕСТАЛА СУЩЕСТВОВАТЬ. И случилось это, разумеется, не сегодня. Просто сейчас отступила в прошлое и та ВРЕМЕННАЯ власть, которую революция создала для себя в качестве замены. В данный момент мы просто вновь столкнулись лицом к лицу с фундаментальной ситуацией эпохи: эпохи КОНЦА СРЕДНЕВЕКОВЬЯ, разрушившей институты последнего. И в свете этого нападки на такие институты выглядят достаточно нелепо, тем более что ведутся-то они на самом деле, в соответствии с законом Зиновьева, с вполне азиатских позиций. В действительности же мы, в определённом смысле, оказались возвращены и гораздо дальше назад: ко времени разложения первоначальной, до-средневековой русской государственности. И вопрос о её восстановлении стоит перед нами с той же самой остротой. Почему это так? Очень просто: потому что у нас не созданы, и не могли быть созданы, те механические образования, которые на западе заменяют мёртвое "национальное" государство и которые подобны в этом смысле тем, что позволяли античному миру существовать полтысячелетия уже после известия о смерти великого Пана, после гибели его духовного принципа. Даже забавно, что наши националисты продолжают находить в Европе образец, который можно перенять, дабы создать нацию. На самом-то деле то, что можно перенять, то есть формальная структура, есть, разумеется, нечто прямо противоположное ЖИЗНИ нации. В ней народ УМИРАЕТ, принося себя в жертву. Судьба западных народов в том и заключалась, чтобы принести себя в жертву такой мертвенной организации. Они именно сожгли свою всеобщую, народную душу в пламени религиозной революции с тем, чтобы явленная в итоге абстрактная и внутренне пустая в своей предельной заострённости свобода затем умерла в подчинении бессмысленному механическому самораскручиванию упомянутых структур.

И особенно поучительно при этом, что всё же в момент гибели на Западе средневекового государства эти СИМУЛИРУЮЩИЕ его действительность образования и в самом деле поглотили остаток заключённой в природном основании бытия народов одушевляющей энергии, - поглотили с тем, чтобы, использовав её для завершения своего оформления, изрыгнуть этот огонь в пустоту. Но ведь в результате романтической реакции в Европе произошло и нечто гораздо большее, нечто очень ярко подчёркивающее актуальность для нас изысканий, которыми я здесь занимаюсь. Ведь государство Владимира Мономаха, ещё языческое по своей природе, но уже пришедешее к христианству, имело свой аналог и на западе. И это государство - всеевропейская империя франков - было ВОССТАНОВЛЕНО именно после революции! Восстановлено в результате устремлёния свободы к ПРИМИРЕНИЮ с конкретностью и красотой природного принципа бытия народа, - ЯЗЫЧЕСКОГО принципа, хранившегося всё же прекрасной Францией для того, чтобы подобным образом попытаться преодолеть пустоту после-христианской свободы возвращением к дохристианскому её основанию и тем самым возродить ведь, быть может, и подлинно свободное, несредневековое христианство. Не показывает ли неудача этого великого проекта ДЛЯ ЧЕГО нам нужна была та самая азиатская государственность?.. И случайно ли было вмешательство России в связанные с этим события?..

Но в случае Франции мы встречаем ведь НЕГЕРМАНСКИЙ в своей основе народ - и надо ли удивляться, что величие империи Наполеона оказалось, с одной стороны, столь же кратковременным, как и существование древней империи Александра: как для завершения стремлений последнего потребовалась римская суровость, скорее чуждая "ширококрылых вдохновений", так и тут нужно было нечто аналогичное. Таково, казалось бы, может быть здесь объяснение, однако, с другой стороны, ещё живо множество людей, которые видели, как аналогичный проект осуществляла и сама Германия. Здесь сила язычества действовала уже не как просветляющая и примиряющая основа, а как ОСОЗНАННО ИСПОЛЬЗУЕМОЕ ОРУДИЕ. Так не было ли и здесь губительным иное, более радикальное соединение возродившегося в предсмертном рывке варварского духа германцев с им же порождённой абстрактной свободой, знающей себя лишь как ПРОИЗВОЛ, для коего "всякое бытие есть БЫТИЕ ДЛЯ ДРУГОГО, или ВСЁ ПОЛЕЗНО"? Не в том ли в обоих случаях дело, что выжженное изнутри самосознание западных народов просто уже окончательно замкнулось в своей завершённой великой исторической миссии - утверждении самодостаточности индивидуальности?

Однако тем не менее мы можем констатировать, что даже это, во многом уродливое историческое явление оказывается подтверждением выдвинутого величайшими мыслителями Запада требования осуществления примирения абстрактной свободы с природным основанием бытия народа: требования, обусловливающее возможность для народов Запада прорыва в будущее. И ведь, если вспомнить об этом, мы, с учётом сказанного, сразу видим, что невыполнимость указанной задачи проистекает просто из самых первых принципов классической философии, причём не только новоевропейской. А именно, собственно, уже в "Филебе" с предельной артикулированностью выражено как основополагающее утвеждение о том, что синтез, единство противоположностей, представляет собой ОТДЕЛЬНЫЙ принцип, не сводимый к ним. И вот, стало быть, если принципом древнего мира оказывается господство объективной духовной субстанции государства, подчинившего себе языческую религию, а Средневековье характерно утверждением посредством христианской религии рефлектирующейся в себя свободы самосознания, то единство или "примирение" обоих начал должно, вообще говоря, сделаться принципом новой, завершающей эпохи истории. При этом пресловутое "Новое время", которое принято считать полагающим Средневековью предел, оказыывается таким же ЗАВЕРШЕНИЕМ Средневековья, каким, собственно говоря, была античная цивилизация в отношении ко всему огромному циклу древней истории: самоотрицающим завершением, в котором принцип БУДУЩЕГО являет себя с тем, чтобы в итоге застыть в невыносимой неопределённости, противоестественном равновесии с исходной исторической доминантой. Так было в момент возникновения христианства и одновременно Империи, но не естественно ли аналогичным образом определить и период страшных потрясений новейшей истории, сопровождающихся в целом беспрецедентным духовным опустошением? Впрочем, прямого соответствия тут ожидать не приходится, поскольку Древность и Средневековье противоположны друг другу не вообще, а конкретным образом: как ОСНОВАНИЕ и ПЕРЕХОД, в итоге к основанию возвращающий. И в качестве перехода Средневековье должно ведь, очевидно, само переходить в будущее более непосредственным и динамичным образом, чему есть и дополнительное подтверждение.

В самом деле, вспомнив опять высказывание Шеллинга о новых народах, выходящих из тьмы для создания нового мира, мы, конечно, сразу видим, что таковых найти уже не удастся. Ведь и бессмысленно было бы искать их за пределами Европы. Ну а ответом на вопрос о том, откуда эти народы (или НАРОД) должен появиться, являются все предшествующие рассуждения. ЕСТЬ такой народ, который, пройдя сквозь Средневековье и усвоив его принципиальные достижения, сохранил также и не растраченную вполне энергию изначального природно-духовного единства и вместе с тем сумел создать к моменту окончательного разложения старого уклада великое государство, способное противостоять всему остальному миру ради утверждения самобытной основы своего существования. Вот для чего было также, во всяком случае, НЕОБХОДИМО отчуждающее влияние Азии, или Степи, осуществлением коего она, быть может, оправдывает своё присутствие в провиденциальном замысле истории. Но влияние такого отчуждения, пожалуй, является и чем-то бОльшим, сохраняет своё значение для будущего. Ведь за века своего господства над Русью оно, пожалуй, должно было и в самой славянской душе утвердить противоположный её изначальной пассивности "мужественный" принцип, присутствие коего открывает дорогу будущему синтезу. Говоря же о последнем, мы можем заметить, что его главным определением является КОНКРЕТНОСТЬ, то есть динамичное и живое, в высшей степени определённым образом ориентированное соединение противоположностей. Христианская свобода, которой впервые предстоит самой действительно восстанавливать своё живое основание, должна в себе обнаружить действенный принцип МЕРЫ, упорядоченный и творящий РАЗУМ. Женственная душа России, дабы прийти к уготованному ей торжеству, должна облачиться в доспехи Афины Паллады и взять в руки её неотразимый меч. Ведь в новом старом мире ей, России, действительно одной придётся играть и роль Рима, которую не случайно ей предрекают уже давно, но одновременно именно и Афин тоже. Такова на самом деле перспектива, увидеть которую из сегодняшней мутной тьмы кажется невозможным. Но не она ли сама должна послать нам первый луч, это тьму разрывающий? А для этого требуется только, чтобы мы уже сейчас в своей работе осмысления реальности научились выходить за пределы плоских рассудочных схем, оставляющих нас в плену непосредственно наличной ложной ВИДИМОСТИ, и обращаться к настоящему разуму, в глубине жизни и истории открывающему подлинные великие силы, историю творящие.